Я прислонил голову к краю брички дрожь пробегала по моей коже

1. Л.Н. Толстой
2. Собр. соч. в 22 тт.
3. Т. 1
4. Отрочество

Глава II
ГРОЗА

Солнце склонялось к западу и косыми жаркими лучами невыносимо жгло мне шею и щеки; невозможно было дотронуться до раскаленных краев брички; густая пыль поднималась по дороге и наполняла воздух. Не было ни малейшего ветерка, который бы относил ее. Впереди нас, на одинаковом расстоянии, мерно покачивался высокий запыленный кузов кареты с важами, из-за которого виднелся изредка кнут, которым помахивал кучер, его шляпа и фуражка Якова. Я не знал, куда деваться: ни черное от пыли лицо Володи, дремавшего подле меня, ни движения спины Филиппа, ни длинная тень нашей брички, под косым углом бежавшая за нами, не доставляли мне развлечения. Все мое внимание было обращено на верстовые столбы, которые я замечал издалека, и на облака, прежде рассыпанные по небосклону, которые, приняв зловещие черные тени, теперь собирались в одну большую, мрачную тучу. Изредка погромыхивал дальний гром. Это последнее обстоятельство более всего усиливало мое нетерпение скорее приехать на постоялый двор. Гроза наводила на меня невыразимо тяжелое чувство тоски и страха.

До ближайшей деревни оставалось еще верст десять, а большая темно-лиловая туча, взявшаяся бог знает откуда, без малейшего ветра, но быстро подвигалась к нам. Солнце, еще не скрытое облаками, ярко освещает ее мрачную фигуру и серые полосы, которые от нее идут до самого горизонта. Изредка вдалеке вспыхивает молния и слышится слабый гул, постепенно усиливающийся, приближающийся и переходящий в прерывистые раскаты, обнимающие весь небосклон. Василий приподнимается с козел и поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при каждом ударе грома снимают шапки и крестятся; лошади настораживают уши, раздувают ноздри, как будто

117

принюхиваясь к свежему воздуху, которым пахнет от приближающейся тучи, и бричка скорее катит по пыльной дороге. Мне становится жутко, и я чувствую, как кровь быстрее обращается в моих жилах. Но вот передовые облака уже начинают закрывать солнце; вот оно выглянуло в последний раз, осветило страшно-мрачную сторону горизонта и скрылось. Вся окрестность вдруг изменяется и принимает мрачный характер. Вот задрожала осиновая роща; листья становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся; макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью лошадей; галки с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука, которым мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички. Молния вспыхивает как будто в самой бричке, ослепляет зрение и на одно мгновение освещает серое сукно, басон и прижавшуюся к углу фигуру Володи. В ту же секунду над самой головой раздается величественный гул, который, как будто поднимаясь все выше и выше, шире и шире, по огромной спиральной линии, постепенно усиливается и переходит в оглушительный треск, невольно заставляющий трепетать и сдерживать дыхание. Гнев божий! как много поэзии в этой простонародной мысли!

Колеса вертятся скорее и скорее; по спинам Василия и Филиппа, который нетерпеливо помахивает вожжами, я замечаю, что и они боятся. Бричка шибко катится под гору и стучит по дощатому мосту; я боюсь пошевелиться и с минуты на минуту ожидаю нашей общей погибели.

Тпру! оторвался валек, и на мосту, несмотря на беспрерывные оглушительные удары, мы принуждены остановиться.

Прислонив голову к краю брички, я с захватывающим дыхание замиранием сердца безнадежно слежу за движениями толстых черных пальцев Филиппа, который медлительно захлестывает петлю и выравнивает постромки, толкая пристяжную ладонью и кнутовищем.

Тревожные чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с усилением грозы, но когда пришла величественная минута безмолвия, обыкновенно предшествующая

118

разражению грозы, чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это состояние еще четверть часа, я уверен, что умер бы от волнения. В это самое время из-под моста вдруг появляется, в одной грязной дырявой рубахе, какое-то человеческое существо с опухшим бессмысленным лицом, качающейся, ничем не покрытой обстриженной головой, кривыми безмускульными ногами и с какой-то красной глянцевитой культяпкой вместо руки, которую он сует прямо в бричку.

— Ба-а-шка! убо-го-му Хри-ста ради,— звучит болезненный голос, и нищий с каждым словом крестится и кланяется в пояс.

Не могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего мою душу в эту минуту. Дрожь пробегала по моим волосам, а глаза с бессмыслием страха были устремлены на нищего…

Василий, в дороге подающий милостыню, дает наставления Филиппу насчет укрепления валька и, только когда все уже готово и Филипп, собирая вожжи, лезет на козлы, начинает что-то доставать из бокового кармана. Но только что мы трогаемся, ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным светом всю лощину, заставляет лошадей остановиться и, без малейшего промежутка, сопровождается таким оглушительным треском грома, что, кажется, весь свод небес рушится над нами. Ветер еще усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Василья и края фартука принимают одно направление и отчаянно развеваются от порывов неистового ветра. На кожаный верх брички тяжело упала крупная капля дождя… другая, третья, четвертая, и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами, и вся окрестность огласилась равномерным шумом падающего дождя. По движениям локтей Василья я замечаю, что он развязывает кошелек; нищий, продолжая креститься и кланяться, бежит подле самых колес, так что, того и гляди, раздавят его. «Подай Хри-ста ради». Наконец медный грош летит мимо нас, и жалкое созданье, в обтянувшем его худые члены, промокшем до нитки рубище, качаясь от ветра, в недоумении останавливается посреди дороги и исчезает из моих глаз.

Косой дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; с фризовой спины Василья текли потоки в лужу мутной воды, образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками пыль превратилась в жидкую грязь,

119

которую месили колеса, толчки стали меньше, и по глинистым колеям потекли мутные ручьи. Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома уже были не так поразительны за равномерным шумом дождя.

Но вот дождь становится мельче; туча начинает разделяться на волнистые облака, светлеть в том месте, в котором должно быть солнце, и сквозь серовато-белые края тучи чуть виднеется клочок ясной лазури. Через минуту робкий луч солнца уже блестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито, мелкого прямого дождя и на обмытой, блестящей зелени дорожной травы. Черная туча так же грозно застилает противоположную сторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я испытываю невыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющее во мне тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, как и освеженная, повеселевшая природа. Василий откидывает воротник шинели, снимает фуражку и отряхивает ее; Володя откидывает фартук; я высовываюсь из брички и жадно впиваю в себя освеженный, душистый воздух. Блестящий, обмытый кузов кареты с важами и чемоданами покачивается перед нами, спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колес — все мокро и блестит на солнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги — необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит мокрой землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта; с другой стороны — осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как бы в избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет с своих обмытых ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодние листья. Со всех сторон вьются с веселой песнью и быстро падают хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливое движение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетают звуки кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах березы, фиялки, прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в бричке, соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпает дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи, бью себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращая даже внимания на то, что к сапогам моим липнут огромные комки грязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая по грязи, бегу к окну кареты.

120

— Любочка! Катенька! — кричу я, подавая туда несколько веток черемухи,— посмотри, как хорошо!

Девочки пищат, ахают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то меня непременно раздавят.

— Да ты понюхай, как пахнет! — кричу я.

Глава
II
Гроза

Солнце
склонялось к западу и косыми жаркими лучами невыносимо жгло мне шею и щеки;
невозможно было дотронуться до раскаленных краев брички; густая пыль
поднималась по дороге и наполняла воздух. Не было ни малейшего ветерка, который
бы относил ее. Впереди нас, на одинаковом расстоянии, мерно покачивался высокий
запыленный кузов кареты с важами*, из-за которого виднелся изредка кнут,
которым помахивал кучер, его шляпа и фуражка Якова. Я не знал, куда деваться:
ни черное от пыли лицо Володи, дремавшего подле меня, ни движения спины
Филиппа, ни длинная тень нашей брички, под косым углом бежавшая за нами, не
доставляли мне развлечения. Все мое внимание было обращено на верстовые столбы,
которые я замечал издалека, и на облака, прежде рассыпанные по небосклону,
которые, приняв зловещие черные тени, теперь собирались в одну большую, мрачную
тучу. Изредка погромыхивал дальний гром. Это последнее обстоятельство более
всего усиливало мое нетерпение скорее приехать на постоялый двор. Гроза
наводила на меня невыразимо тяжелое чувство тоски и страха.

До
ближайшей деревни оставалось еще верст десять, а большая темно-лиловая туча,
взявшаяся бог знает откуда, без малейшего ветра, но быстро подвигалась к нам.
Солнце, еще не скрытое облаками, ярко освещает ее мрачную фигуру и серые
полосы, которые от нее идут до самого горизонта. Изредка вдалеке вспыхивает
молния и слышится слабый гул, постепенно усиливающийся, приближающийся и
переходящий в прерывистые раскаты, обнимающие весь небосклон. Василий
приподнимается с козел и поднимает верх брички; кучера надевают армяки и при
каждом ударе грома снимают шапки и крестятся; лошади настораживают уши,
раздувают ноздри, как будто принюхиваясь к свежему воздуху, которым пахнет от
приближающейся тучи, и бричка скорее катит по пыльной дороге. Мне становится
жутко, и я чувствую, как кровь быстрее обращается в моих жилах. Но вот передовые
облака уже начинают закрывать солнце; вот оно выглянуло в последний раз,
осветило страшно-мрачную сторону горизонта и скрылось. Вся окрестность вдруг
изменяется и принимает мрачный характер. Вот задрожала осиновая роща; листья
становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи,
шумят и вертятся; макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой
травы летят через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением
остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой грудью лошадей; галки
с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука,
которым мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного
ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички. Молния вспыхивает как будто в
самой бричке, ослепляет зрение и на одно мгновение освещает серое сукно, басон*
и прижавшуюся к углу фигуру Володи. В ту же секунду над самой головой раздается
величественный гул, который, как будто поднимаясь все выше и выше, шире и шире,
по огромной спиральной линии, постепенно усиливается и переходит в
оглушительный треск, невольно заставляющий трепетать и сдерживать дыхание. Гнев
божий! как много поэзии в этой простонародной мысли!

Колеса
вертятся скорее и скорее; по спинам Василия и Филиппа, который нетерпеливо помахивает
вожжами, я замечаю, что и они боятся. Бричка шибко катится под гору и стучит по
дощатому мосту; я боюсь пошевелиться и с минуты на минуту ожидаю нашей общей
погибели.

Тпру!
оторвался валек, и на мосту, несмотря на беспрерывные оглушительные удары, мы
принуждены остановиться.

Прислонив
голову к краю брички, я с захватывающим дыхание замиранием сердца безнадежно
слежу за движениями толстых черных пальцев Филиппа, который медлительно захлестывает
петлю и выравнивает постромки, толкая пристяжную ладонью и кнутовищем.

Тревожные
чувства тоски и страха увеличивались во мне вместе с усилением грозы, но когда
пришла величественная минута безмолвия, обыкновенно предшествующая разражению
грозы, чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись это состояние еще
четверть часа, я уверен, что умер бы от волнения. В это самое время из-под
моста вдруг появляется, в одной грязной дырявой рубахе, какое-то человеческое
существо с опухшим бессмысленным лицом, качающейся, ничем не покрытой
обстриженной головой, кривыми безмускульными ногами и с какой-то красной
глянцевитой культяпкой вместо руки, которую он сует прямо в бричку.

– Ба-а-шка!
убо-го-му Хри-ста ради, – звучит болезненный голос, и нищий с каждым словом
крестится и кланяется в пояс.

Не
могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего мою душу в эту минуту. Дрожь
пробегала по моим волосам, а глаза с бессмыслием страха были устремлены на
нищего…

Василий,
в дороге подающий милостыню, дает наставления Филиппу насчет укрепления валька
и, только когда все уже готово и Филипп, собирая вожжи, лезет на козлы,
начинает что-то доставать из бокового кармана. Но только что мы трогаемся,
ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным светом всю лощину, заставляет
лошадей остановиться и, без малейшего промежутка, сопровождается таким
оглушительным треском грома, что, кажется, весь свод небес рушится над нами.
Ветер еще усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Василья и края фартука
принимают одно направление и отчаянно развеваются от порывов неистового ветра.
На кожаный верх брички тяжело упала крупная капля дождя… другая, третья, четвертая,
и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами, и вся окрестность огласилась
равномерным шумом падающего дождя. По движениям локтей Василья я замечаю, что
он развязывает кошелек; нищий, продолжая креститься и кланяться, бежит подле
самых колес, так что, того и гляди, раздавят его. «Подай Хри-ста ради». Наконец
медный грош летит мимо нас, и жалкое созданье, в обтянувшем его худые члены,
промокшем до нитки рубище, качаясь от ветра, в недоумении останавливается
посреди дороги и исчезает из моих глаз.

Косой
дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; с фризовой спины Василья текли
потоки в лужу мутной воды, образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками
пыль превратилась в жидкую грязь, которую месили колеса, толчки стали меньше, и
по глинистым колеям потекли мутные ручьи. Молния светила шире и бледнее, и
раскаты грома уже были не так поразительны за равномерным шумом дождя.

Но
вот дождь становится мельче; туча начинает разделяться на волнистые облака,
светлеть в том месте, в котором должно быть солнце, и сквозь серовато-белые
края тучи чуть виднеется клочок ясной лазури. Через минуту робкий луч солнца
уже блестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито, мелкого
прямого дождя и на обмытой, блестящей зелени дорожной травы. Черная туча так же
грозно застилает противоположную сторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я
испытываю невыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющее во мне
тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, как и освеженная,
повеселевшая природа. Василий откидывает воротник шинели, снимает фуражку и
отряхивает ее; Володя откидывает фартук; я высовываюсь из брички и жадно впиваю
в себя освеженный, душистый воздух. Блестящий, обмытый кузов кареты с важами и
чемоданами покачивается перед нами, спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колес –
все мокро и блестит на солнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги –
необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками, блестит
мокрой землею и зеленью и расстилается тенистым ковром до самого горизонта; с
другой стороны – осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом*, как
бы в избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет с своих обмытых
ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодние листья. Со всех сторон вьются
с веселой песнью и быстро падают хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно
хлопотливое движение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетают звуки
кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах
березы, фиялки, прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в
бричке, соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня
осыпает дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи, бью себя
ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращая даже внимания на то, что к
сапогам моим липнут огромные комки грязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая
по грязи, бегу к окну кареты.

– Любочка!
Катенька! – кричу я, подавая туда несколько веток черемухи, –
посмотри, как хорошо!

Девочки
пищат, ахают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то меня непременно раздавят.

– Да
ты понюхай, как пахнет! – кричу я.